Петербург. Шёл ноябрь 14-го. Мокрые тяжёлые хлопья снега падали на мостовую и степенно таяли, образуя осевшую шапку, похожую на испорченные взбитые сливки. Конки, лошади, извозчики с хлюпаньем медленно проезжали мимо. Ей было пятнадцать и она встретила его – сына сослуживца отца. Она скромно смотрела на него, щипая пальцы в муфте, пока родители разговаривали, то поднимая, то опуская большие глаза, пожимая губами.
Прошло два месяца. Они встречались в дешёвых меблированных комнатах на Лиговке – кровать, тумба, зеркало, не слишком свежие простыни. Их юношеское, не вполне осознаваемое соитие омрачалось убогостью обстановки и звуками, так легко и радостно доносившимися из соседних комнат – это делало их чувство к друг другу похожим на всех остальных, на обыденную процедуру совокупления, отягощенную стыдом соседей.
Иногда у него не было денег на комнату и они просто гуляли. Он часто шутил, что когда-нибудь залезет к ней в окно.
Потом он ушёл на фронт. В последнюю их встречу они гуляли и разговаривали.
- А что, если тебя убьют? Что я буду делать? – спрашивала она, гремя жестяной коробкой с печеньем, подаренной им на прощанье.
- Не убьют, наверное.
- Ну да, не убьют. Я отравлюсь, если тебя не станет.
- Глупая. Я вернусь, а ты будешь лежать утром в постели, а я залезу к тебе в окно! Ты его держи открытым, когда будешь ждать меня.
Потом были письма – частые, хотя в войну почта работала плохо. Иногда более поздние письма приходили ей раньше, чем предыдущие. Она писала ему ежедневно. Писала, как любит, как ждёт – все письма на фронт одинаковы. Просила не умирать. Как-то особенно серьезно писала, что и впрямь отравится.
Потом письма кончились. Она как-то сразу это заметила – в первый же день, что их больше не будет. Думала, что случилось, но любые предположения остаются предположениями, и хотя они тревожны, по их поводу не убиваются. Чтобы стерпеть неизвестность, она стала плести кружева – сначала получалось совсем плохо, потом начало удаваться – воротничок, манжеты, салфетку. Это помогало не отвлечься от мыслей, но направить их в один монотонный поток. Она надеялась, как похвалиться новым уменьем, покажет ему кружева, когда он вернётся.
Шли дни. На тридцатый отец пришёл домой вечером и с порога сказал матери:
- У Склярова сын погиб, Ванечка. В госпитале умер.
И это «Ванечка» отец произнес также, как она называла его, с той же интонацией и протяжным ударением.
Слёз не было. Она ждала этого и чувствовала уже месяц.
Шёл 1982. Утром 11-го ноября радио и телевидение без причин транслировало мрачную музыку. В ленинградской коммунальной квартире от неизвестности было холодно. Точнее – холод дул из под двери одинокой старухи. Соседка постучалась:
- Анна Николаевна! Что с окном у вас? Анна Николавна?
Возраст старухи и отсутствие реакции подразумевали только одно. Был разбужен алкоголик Фёдор, не без труда бившийся в дверь плечом и наконец выбивший её. Окно было раскрыто, две тонкие занавески поднимались от ветра, похожие на тянущиеся к жертве руки привидения. Соседи не были в этой комнате – старуха была замкнутая и очень редко из неё выходила. Из мебели был только небольшой грубо сделанный столик у окна, старый венский стул рядом, шкаф с бельем и одеждой и панцирная кровать, на которой, аккуратно покрывшись и кротко сложа руки на груди, лежала покойная старуха.
Был вызван врач и санитары. Доктор, старый еврей, который тоже не прочь был умереть, сухо посмотрел на старуху и обратился к соседке:
- Документы есть на неё?
Соседка бросала по комнате взгляд и догадалась открыть один из ящиков стола. Кроме ниток, семи рублей денег, лампочки и прочего хлама, лежали завернутые в обертку от маргарина документы. Она протянула доктору. Доктор переписал что-то в бланки.
Старуху унесли. Растерянная соседка зашла в комнату обратно. Пахло старостью, одеколоном доктора, потом санитара, истлевшей бумагой документов, лежавших на кровати, где ещё пять минут назад лежала старуха. Соседка собрала их и положила обратно в стол, хотя их владельце они никаким образом уже не могли понадобиться. Задвинув ящик, она потянула за другой – тот открывался хуже, видимо, его реже использовали.
В ящике лежала только старая жестяная коробка от печенья Эйнем. Жесть почернела, краски почти осыпались. В коробке лежало всего несколько вещей. Почему они лежат вместе и что это за вещи, соседка не знала: пачка старых писем, давно пожелтевшая фотография юноши в солдатской форме, перевязанный нитками бумажный сверток, в котором лежали мышьяк, и старые кружева.
Прошло два месяца. Они встречались в дешёвых меблированных комнатах на Лиговке – кровать, тумба, зеркало, не слишком свежие простыни. Их юношеское, не вполне осознаваемое соитие омрачалось убогостью обстановки и звуками, так легко и радостно доносившимися из соседних комнат – это делало их чувство к друг другу похожим на всех остальных, на обыденную процедуру совокупления, отягощенную стыдом соседей.
Иногда у него не было денег на комнату и они просто гуляли. Он часто шутил, что когда-нибудь залезет к ней в окно.
Потом он ушёл на фронт. В последнюю их встречу они гуляли и разговаривали.
- А что, если тебя убьют? Что я буду делать? – спрашивала она, гремя жестяной коробкой с печеньем, подаренной им на прощанье.
- Не убьют, наверное.
- Ну да, не убьют. Я отравлюсь, если тебя не станет.
- Глупая. Я вернусь, а ты будешь лежать утром в постели, а я залезу к тебе в окно! Ты его держи открытым, когда будешь ждать меня.
Потом были письма – частые, хотя в войну почта работала плохо. Иногда более поздние письма приходили ей раньше, чем предыдущие. Она писала ему ежедневно. Писала, как любит, как ждёт – все письма на фронт одинаковы. Просила не умирать. Как-то особенно серьезно писала, что и впрямь отравится.
Потом письма кончились. Она как-то сразу это заметила – в первый же день, что их больше не будет. Думала, что случилось, но любые предположения остаются предположениями, и хотя они тревожны, по их поводу не убиваются. Чтобы стерпеть неизвестность, она стала плести кружева – сначала получалось совсем плохо, потом начало удаваться – воротничок, манжеты, салфетку. Это помогало не отвлечься от мыслей, но направить их в один монотонный поток. Она надеялась, как похвалиться новым уменьем, покажет ему кружева, когда он вернётся.
Шли дни. На тридцатый отец пришёл домой вечером и с порога сказал матери:
- У Склярова сын погиб, Ванечка. В госпитале умер.
И это «Ванечка» отец произнес также, как она называла его, с той же интонацией и протяжным ударением.
Слёз не было. Она ждала этого и чувствовала уже месяц.
Шёл 1982. Утром 11-го ноября радио и телевидение без причин транслировало мрачную музыку. В ленинградской коммунальной квартире от неизвестности было холодно. Точнее – холод дул из под двери одинокой старухи. Соседка постучалась:
- Анна Николаевна! Что с окном у вас? Анна Николавна?
Возраст старухи и отсутствие реакции подразумевали только одно. Был разбужен алкоголик Фёдор, не без труда бившийся в дверь плечом и наконец выбивший её. Окно было раскрыто, две тонкие занавески поднимались от ветра, похожие на тянущиеся к жертве руки привидения. Соседи не были в этой комнате – старуха была замкнутая и очень редко из неё выходила. Из мебели был только небольшой грубо сделанный столик у окна, старый венский стул рядом, шкаф с бельем и одеждой и панцирная кровать, на которой, аккуратно покрывшись и кротко сложа руки на груди, лежала покойная старуха.
Был вызван врач и санитары. Доктор, старый еврей, который тоже не прочь был умереть, сухо посмотрел на старуху и обратился к соседке:
- Документы есть на неё?
Соседка бросала по комнате взгляд и догадалась открыть один из ящиков стола. Кроме ниток, семи рублей денег, лампочки и прочего хлама, лежали завернутые в обертку от маргарина документы. Она протянула доктору. Доктор переписал что-то в бланки.
Старуху унесли. Растерянная соседка зашла в комнату обратно. Пахло старостью, одеколоном доктора, потом санитара, истлевшей бумагой документов, лежавших на кровати, где ещё пять минут назад лежала старуха. Соседка собрала их и положила обратно в стол, хотя их владельце они никаким образом уже не могли понадобиться. Задвинув ящик, она потянула за другой – тот открывался хуже, видимо, его реже использовали.
В ящике лежала только старая жестяная коробка от печенья Эйнем. Жесть почернела, краски почти осыпались. В коробке лежало всего несколько вещей. Почему они лежат вместе и что это за вещи, соседка не знала: пачка старых писем, давно пожелтевшая фотография юноши в солдатской форме, перевязанный нитками бумажный сверток, в котором лежали мышьяк, и старые кружева.
Комментариев нет:
Отправить комментарий